ПОЛИЛОГИЯ
теория развития общества

Распад СССР сплошь и рядом характеризуют предательством, сговором, антиконституционным актом и пр. Но он или нечто вроде него было полностью предопределено уже «гласностью». В деконструкции  про­изошел не всегда трудный творческий социальный поиск и подъем, а относительно быстрая и интеллектуально легкая «на­родная интериоризация» внешних, т.е. згокультурных, запад­ных, неоколониальных правил «общения». На постсоюзном пространстве «филологические войны» ведут к массе будущих проблем, а первенство в них по сути бессловесных эмоций легко толкает к патологическим политизациям даже простых конфликтных си­туаций. «Не развал «империи», а мигом одобренное «мировым сообществом» приглашение в неоколониальную систему. Не сложение культур, а их взаимовычитания, грызня за место под солнцем в неоколониальной иерархии».

В целом налицо все признаки формирования «нового желез­ного занавеса» по всем геополитическим,размерным, «мирорыночным» и пр. параметрам. Но это уже бу­дет «занавес» нового типа (в смысле вполне старого, неоколониального), не меж двух относительно симметрично  противостоящих лагерей, а между однимокрепшим лагерем и эксплуатируемой дифференцируемой ре­зервацией. Убедительным аргументом в пользу энергичной поддержки Западом «геополитического плюрализма» явля­ется, например, обещание помощи бывшим советским респуб­ликам с обязательным избавлением от российского присутствия. Пока имеет место не просто «тихая» неоколони­зация, но уверенная тенденция движения к неразделенной океа­ническими границами балканизации или гигантской ливанизации всего «евразийского» и околоевразийского пространства. Распад связных производств если даже не ведет к их деграда­ции, то «автоматически» углубляется и закрепляется их, как пра­вило, судорожно-уродливой переспециализацией. Эта поразительная уродливость распада ярко видна на примере ВПК. Стандартного (западоподобного) правового пути для реинтеграции радикально отличных от европейских стран бывших союзных республик в обозримом временипрактически уже нет. «Да и Европейский союз никому «союзничать» вне им разрешенных норм, тем более рядышком, не позволит».

Подводя итог ужасающего состояния  в научной сфере, автор приходит к следующим выводам. Во-первых, Рос­сия, почти наверняка утратила шансы быть великой державой на мировой арене. И, во-вторых, все это (именно на наших нивах) и обу­словлено как раз «переходом к рынку». Для восстановления науки нуж­ны не только «колоссальные финансовые средства», но и новый «дух науки», настрой всего общества, только никак не коммерческий. В целом возрождение науки в России возможно в виде революционного преобразования всех общественных отношений.

И без того тяжело принимавшиеся предприятиями новшества теперь  рыночно переориентируются на сиюминутный режим. В вынуждающей гонке, часто на выживание, не до серь­езных перестроений; на них способны только единичные пред­приятия, попавшие в какие-то чудесно благоприятные обстоя­тельства. Отжившие отношения по поводу технологий (процессов производства) опускаются в более простые отношения по поводу средств производства, что подчас уничтожает сами технологии. Технологии, будучи принципи­ально не экономическими явлениями (не вещи, а процессы дея­тельности работников разных качеств и позиций), еще не изме­ряются, способов оценок высоты технологий, вообще техноло­гических состояний производства пока нет.

Почти безгра­ничные возможности обрела на предприятиях псевдокапитализированная администрация, а также территориальная, на ко­торую нередко управы вообще нет. Все это происходит, однако, в условиях типологически сохраняющейся технологической, но все более уродуемой структуры и состава основного производства. Если при нэпе шла борьба специфической (общинной), консервативной (рыночной) и прогрессивной (плановой) структур, то в условиях деконструкции до настоящего времени идет борьба консервативной (плановой) и нескольких регрессивных структур. Линейная система атиновационна, но репродуктивно эффективна, дает определенные социальные гарантии, защищает от безработицы и пр. В нынешней ситуации происходит утрачивание социальных гарантий, рост безработицы, но без намеков на нововосприимчивость производства.

Все урод­ливые формы в деконструкции складываются как результат не композиции, а своего рода борьбы,объективного хаотического смешения законов, лишь в частности и рыночных, но и сохра­няющихся статусных и вылезших дорыночных. Тот же рэкет тоже вполне взаимная сделка, обмен, так ска­зать, жизни на кошелек. Но едва ли кто рискнет назвать ее ры­ночной. Регионализация (тем более с сепаратистскими тенденциями) есть «буржуазно или рыночно спровоцированная» и не «буржуазная», и не «революция», а скорее «квазифеодальная (местническая) контрреволюция». От доминанты отраслей – на­зад к исторически «череспериодной» доминанте территорий. Разгром представительных органов власти (Советов), муниципализация и ослабление федеральной линии территориальной администрации привели к тому, что в низах имеет место полная неразбериха вплоть до криминального произвола. Теперь  верти­каль власти, по сути, исчезла, но поскольку это в территориальных отношениях в конечном счете все равно невозможно, то образо­валось неопределенное, неустойчивое состояние.

Договорные отношения с национальными образованиями в реальных условиях деконструкции являются способом смягче­ния националистических и сепаратистских тенденций, а также формой реализации культурной автономии в ситуации иск­лючительно сложного, мозаичного «нацразмещения». В этнически высокогомогенных областях картина совершенно другая: здесь уже основным фактором выступает производственная, как следствие «донорски-реципиентная» неоднородность, каковой в типологически западных федерациях просто нет. В наших же условиях  высочайшей территориальной производственной (отрасле­вой, технологической, климатической и пр.) неоднородности договорный федерализм – лишь сви­детельство крайней слабости государства  и твердый гарант ускоренного роста разрывов, дифференциаций, асим­метрий, новых границ и тенденций отрывов. Продолжающееся подписание договоров о «разграничении полномочий», «предметов ведения» или разграничении собствен­ности (федеральной, субъектов Федерации, муниципальной), к тому же не опирающееся на «федеральные законы», лишь фиксирует уже захваченное право сильных. Без относительно жесткой ад­министративно-территориальной иерархии разновысокая сис­тема не может быть равновесной. Наиболее влиятельные основы сепаратизма в высшей степени инерционны, а потому и кажутся незаметными. Имеет место сплошная, по всем «вертикалям» и «горизонталям», взаимопротивоборствующая эгоизация интересов от «независимых» государств, отраслей, территорий.

 «В общем, самой мощной субъектной силой деконструкции 
является развернувшийся в деморыночный миф совокупный работник, заблудший народ, выступающий в великом многообра­зии лиц, групп, слоев». А менять в «рыночном направлении» такую структуру, как вторая былая индустрия мира, сперва разложив ее «до основания» – на это может потребоваться лет сто. Само только прикосновение либеральной экономической мысли к объяснению происходящего более напоминает приложение химии, например, к искусству, причем   в фазе деградации самого «искусства». Произошла не трудная, восходящая перекультурация всего околороссийского паттерна, а его декультурация. По очень грубой аналогии деконструкцию можно уподобить процессам в России после августа 1914 г., но только как «самовойну», «саморазложение» и «самораспад». В общем это синергетически вполне классическое движение к «паранекротическому» состоянию, т.е. к катастрофе.

Сейчас  наиболее веро­ятен некоторый не катастрофический и еще не революционный, а гниюще-шатающийся вариант развития. Это, с одной сторо­ны, плановые восстановления в самых горящих срезах хозяйствования с последующими обратными рыночными реакциями, опять вызывающими плановые, это накалы политических стра­стей с каждыми «демократическими» выборами и новые спады с очередными внешними и внутренними «кризисами»; с другой стороны, спорадически обостряюще-смягчающиеся внешние отношения. Пока в значительной части масс трудящихся не самоутвердятся радикально новые идеологические вокабулы, целей постпланового (постиндустриального) производства, действует разрушительный деморыночный (деструктивный) миф. Если у нас действительно забрезжат позитивные революционные перемены, то это будет сразу видно по всплеску и раздвоению реакции Запада: оглушительные крики и тенденции собственных перестроений.

В условиях рухнувших институтов общество еще держится остатками автономной морали. Это и есть непостижимое консервативное сопротивление саморазрушению деструкции. Преступность растет, но не все становятся правонарушителями; престиж образования падает, но молодежь идет учиться; учителям и врачам не хватает на жизнь, но продолжают учить и лечить; производство деградирует, но есть и обновляющиеся предприятия; продолжается территориальный распад, но есть регионы, которые ориентируются на центр. С той примитивно-утопической поры, когда либералы полагали, что государство надо «убрать с дороги» из «всех сфер обще­ственной жизни», рынок все сам наладит, построив  нужные институты, ситуация изменилась.Сейчас о необходимости повышения роли государства говорят уже не только коммунисты, резко оппозиционные и «умеренные», но и либералы. Государство – это институт (структура, аппарат,) обеспечения «общих дел»; и субъект (деятельный агент), предметно, хозяйственно и стратегически возвышающийся над всеми текущими, частными, отдельными интересами. Соответственно и все бурные нынешние «государственнические» устремления в политической и научной мысли имеют под собой исключительно запутанный клубок тенденций, обусловленных тем, что в деконструкции объективно происходит деструкция самого государства.

Гуманизация (или, в противоположной крайности, крах) всего социума объективно фокусируется в зре­ющем эндогенном прорыве (или, в противоположной крайнос­ти, провале), т.е. в обобществлении технологий. И хотя этот, по­ка «невероятный» (в смысле Э. Шредингера), революционный процесс интеллектуально обязан вобрать в себя понимание всех  многообразий гетерархии структур и процессов переломного социума, но в «чисто» эндогенном содержании обобществление технологий об­ладает относительно высокой «логической автономией». Собственность на технологии, иерархический «технологический феод», антиновационны, репродуктивны, вполне адекватны индустриализму «угля и стали»; «постиндустриализму», НТР. Личностному, творческому началу в производстве они стоят поперек. Однако в условиях в основном раз­рушительного или «отрицательно-освободительного» деморыночного процесса и мифа эта же собственность образует и основу консервативного сопротивления.

Обобществление технологий как «акультурный», эндогенно универсальный процесс («постиндустриализация») пробивается везде и всюду, в том числе и в капитали­стических системах и формах (прежде всего, как диффузии технологий, консалтинг, аудит, межотраслевые агрегации и пр.), и в экзогенных структурах (особенно как «обмен» технологиями в метрополиях или в «вертикальной» форме «горизонтальных»обобществлений, как ТНК), и в глобальных процессах (актуализа­ции науки, информационного, познания, экологического и пр.), с ярким отдельным примером, хотя и западно идеологизированно­го, МАГАТЭ, т.е. весьма жесткого всемирного контроля над тех­нологиями, отнюдь не отменяющего самого прогресса атомнойэнергетики.

Гуманизация, в узком эндогенном со­держании, состоит в зреющих  «очеловеченных» преобразованиях «всех сторон общественной жизни» уже не «отрицательно» (либерально), а позитивно отвергающих вполнеопределенное отчуждение, преодолевающих вполне определен­ную необщественную, группо-иерархически ограниченную (тем самым не «общечеловеческую», а обезличивающую, преходящую, историческую) собственность на технологии, сковывающую все стороны бытия. Более емкими метафо­рами обозначения обобществления технологий являются информатизация, или «онаучивание», производства.

Процессы обобществления технологий в науке в большой степени запутаны, в рефлексии извращены. В то время как именно «онаучивание» производства составляет своего рода стержень обобществления технологий.Вполне позитивная эволюция науки на Западе  (и отношения к ней властей), хотя и в капиталистических фор­мах, подчас чуть ли не копирует фазы и шаги развития науки в СССР вплоть до: «научных консультаций» (начатых ГОЭЛРО); «национальных научных программ», нарушающих священные антитрестовские принципы венчурных предприя­тий; мгновенной реакции на запуск спутника созданием науч­но-консультативного аппарата при верховной власти; «закона о кооперации» (разрешающего сотрудничество фирм в сфере ис­следований и разработок).

Организаци­онным началом науки будущего станут именно нравственные (тем самым общественные) императивы и соответствующие ин­ституты. Честно работать на научной ниве даже ценней результа­тов, каковые по самой природе познания спонтанны, непред­сказуемы, подчас отрицательны, а иногда современниками и вовсе адекватно не оцениваемы. Наука в строгом смысле нигде и никогда, как дитя, самокормящейся быть не может, отсюда и элементы паразитизма в науке столь же из­вечны и неустранимы. А вот независимость познания, свобода научной мысли – дело совершенно другое, которое должно абсолютно зависеть от нравственности поиска и от дисциплины мысли.

Действительные стихийные ростки обобществления техно­логий в «чистом» виде ни малей­шего касательства ни к «рынку», ни к «плану» не имеют, хотя и не отбрасывают их. Проявляется все это сейчас в незримых и сумбурных тенденциях взаимного контроля про­изводства (и «потребления», зарплат, условий труда и бытия), преодоления межколлективных, межве­домственных, межотраслевых, а в ито­ге и межуровневых (вертикальных) стен и барьеров  разобщенности и замкнутости, их группо-иерархических эгоизмов. Все это есть уже не стихийное подчинение производства и людей техноло­гиям, а, наоборот, изучение и подчинение их человеку, хотя деморыночный миф слеп к этим еще старо-новым явлениям.

Единственной альтернативой гибели человечества в современную эпоху может быть лишь преодоление эгокультурности с появлением глобального левиа­фана, со скромными функциями жесткого контроля за со­блюдением «мирных правил игры», не исключающих все  прочие асимметрии. Тогда и появит­ся простейшее «мировое сообщество», коего сейчас не существу­ет. И не будет существовать, пока есть «независимые», суверен­но вооруженные государства или блоки. Соответственно и основными «субъектами» революционного преобразования являются целые народы.

Только мас­штабный и влиятельный, пусть исторически идеализируе­мый, но реальный, интеркультурный пример может ненасильственно начать вытаскивать ситуацию из пока продолжающегося дви­жения к всеобщей катастрофе. Равным образом только гумани­стический революционный процесс, как всегда новообразую­щий, привлекательный энергией поиска новых форм, способен осветить разум, зажечь доброй надеждой и тем самым создать уже реальную «почву» для всемирной гуманизации. Историческая ситуация в этом отношении такова, что без нового «социального объекта-субъекта (обновляемой метакультуры)» новая (спасительная, гуманистическая) вера невозможна. В этой связи широкое среднее образование советского типа уже является «материально-человеческим» элементом «транспрофессиональности» реалий «трудящихся нового типа».

В современной России трудящиеся не имеют надежных и опыт­ных органов и организаций, которые могли бы представлять ин­тересы работников. В частности, профсоюзы не ока­зали ни малейшего сопротивления грабительству и абсурдам приватизации в ее преимущественно иррациональных формах. Они или еще продолжают, слабея, тянуть старые социальные функции, или довольно явно движутся к покорному обслуживанию классической капиталистической структуры в виде «трех сил» (профсоюзы, «работодатели», госу­дарство). Все это неудивительно, ведь это именно профессиональные союзы, а не радикально отличные от них некие новые, «постин­дустриальные» профобъединения, коих еще нет и в намеках. В этой  связи  обращает на себя внимание абсолютно не­соразмерное с капиталистическими системами забастовочное движение. Даже без статистики видно, что оно совершенно ни­чтожно (при таком ухудшении уровня жизни, задержках зарплатв западных системах давным-давно бастовали бы все поголовно). Объяснить это не очень просто, но некоторые факторы, опять же весьма противоречивые, предстают вполне убедительными. Нет решительно настроенных организаций (в силу «нерешительности» же массовых настроений). Последствия увольнений (за участие в забастовках) в наших условиях для работников социально гораз­до опасней, чем в западных системах; там это рядовое явление, а здесь мгновенная потеря всех преимуществ «принадлежности к коллективу», «технологическому феоду». Кроме того, забастовки могут идентифицироваться как выражение намерений «возврата к прошлому», что для большинства работников уже, безусловно, неприемлемо. Наконец, вполне похоже на то, что трудовой народ интуитивно понимает, что забастовки при адресной типологиипроизводства не столько могут помочь выправить положение, сколько ударяют по всем, т.е. и по нему же.

В общем, восходящие силы (динамическая, дейст­венная стратификация, «класс для себя»), новые трудящиеся социально означенно еще не существуют. Да их просто и быть не может «физически» без определенных и необходимых новообра­зующих факторов: первые, достаточно всеобщие, принципи­ально новые инициативные организационные низовые формы.

Как и в самом производстве, в за­метной капитализационной форме идет классовая хаотизация, рост неопределенности, и вместе с тем разрушительно-консервативной стратификации. Но все же основ­ными силами борьбы деконструктивного процесса являются «коллективы» и их огромные, многомиллионные отраслевые обра­зования, вполне подобные «профессиональным классам» П. Соро­кина. Это, прежде всего, анархо-синдикализованные формы («каждый за себя» в технологизированной структуре), а равнокомпрадорские, «естественно-монопольные» отрасли и, конечно, капитал (позитивный, для своей ниши) и криминал. Работники, но именно не по труду, а по известным внутренним и внешним структурным обстоя­тельствам (в условиях либерализации) «удачливых» отраслей и отдельных предприятий, собственно, и давят, через всегда не беспредельный потребительский рынок, своими зарплатами учителей, врачей, пенсионеров, науку, армию, отстающие ре­гионы и пр. Вместо «уравниловки» статусных струк­тур заполучили не только быстрый рост диспаритета цен (промышленность – сельское хозяйство), не только патологично-капиталистический разрыв богатых-бедных (один из самых боль­ших в мире), но и гигантский («отраслевой») диспаритет зарп­лат. А это тоже признаки классообразующие.

«Онтологические» субстанции в партийно-политическом пространстве характеризуются, по меньшей мере, колоссальной многомерностью, относительной инертностью и даже парадок­сальной устойчивостью (в неравновесном, неустойчивом со­стоянии), но и столь же существенной для мутного времени из­менчивостью.

Многомерность в принципе является вполне позитивным проявлением многообразий «всех сторон общественной жизни» (а, следовательно, и интересов). Она же является даже и самой глубокой основой революционного изменения (если оно состоится) социального мышления, преодоления вековечногомонологизма той или иной масти. Но в условиях деконструкции позитивные многообразия превращаются в противоположность рассогласованного, эклектичного хаоса, не просто естественно различных, а дисгармоничных партикулярных инте­ресов, вплоть до индивидуального интеллектуального  беспредела.Относительная инертность партийно-политических образований обусловливается инертностью стратификации, а за ней и самих производственных структур, каковые   даже разваливаются не очень быстро.

Назад, к плановой системе звать нельзя, это уже не устраивает подавляющее большинство людей (хотя в узковосстано­вительных и охранительных от деструкции аспектах это рацио­нально); звать в неоколониальную систему, или же откровенно к капитализму, для основной массы людей заказано (хотя рацио­нальные ниши у либерализма тоже есть). Но все это рациональ­ное в наличной массовой со­циальной семантике невыразимо. Потому же за ней­тральные и всем известные «реформы» все поголовно, но их смысл в основном полярен.

Новых, даже социально старо-новых форм и организаций «трудящихся нового типа», гуманонаукократов и их первичных организационных форм еще нет. Точнее, новые трудящиеся беспредельно рассеяны по всему субъектному про­странству. Соответственно никаких конкретно-исторических неологизмов в корневой социальной морфологии еще нет. Была только «перестройка», но вскоре исчезнувшая, затем появились «новые русские», надежда на коих быстро испарилась, ну а дальше пошел капиталоподобный, деструктивный мимесис. Все так или иначе тяготеющие к «коммунистам» – консерваторы, а все тяготеющие к «демократам» – деструкторы. А все они вме­сте в полярной борьбе  – деконструкторы. Без появления нового научно-гуманистического «синтезатора» все нынешнее партийно-политическая конструкция образует пока не подлинное социальное многоцветье, а чертополох.

Пока движителя радикально новых «утопий» (основы массовой идеологизации, нового духа, ве­ры) у трудового люда нет,  время еще есть. Когда же  в результате всеобщего опускания к паранекротическому состоянию они появятся, будет уже поздно. Таким образом, зреющий революционный процесс (альтер­нативный краху) идеологически не обеспечен. Необходимость новой «социальной идеи» – мысльсовершенно верная. Вопрос лишь в том, как понимать ее строе­ние, механику рождения и пр. Всякая «социальная идея» становится таковой, когда она «овладевает массами», когда она уже бытийствует в практических мироощущениях и соответст­венно как-то уже означена в вокабулах, утопиях и новых «измах» массового сознания.

Суть «очередного» общественно-исторического кризиса и со­стоит в том, что в совершенно новой, постэконо­мической и существенно внеэкономической исторической си­туации доминирует экономизм социологии в виде либерал-«марксистских» или капитал-коммунистических мифов, да еще в деструктивном развороте. Гносеологические корни этого исторического невежества экономиз­ма – полнейшая теоретическая непостижимость  отжившей, но уже недокапиталистической, «плановой формы» с собственностью на технологии, а равно всех гетеро­генных  отношений всей сложнейшей метакультуры, для «числового» экономического мышления адекватно просто не существующих. В основе же всего этого – две громады экономического фундаментализма. Соответственно есть единственный разумный способ борь­бы с фундаментализмом – новая фундаментальность (теперь полифундаменталь­ность) выдвигаемых социальных теорий.. «Появление нового «языка», восходящего революционного дискурса в борь­бе подобных генерализующих теорий и будет означать форми­рование нового научно-идеологического профессионализма со  всей его «книжной» (т.е. как раз именно профессиональной) новой фундаментальной семантикой».

Любая «социальная идея», самая высокая, самая благород­ная, тем более любые «социальные проекты» со временем в науч­ном отношении окажутся ложью. Как это и произошло, к при­меру, с великими «политико-поэтическими» лозунгами «свободы, равенства и братства», тезисами «коммунизма» и т.п. И это совершенно естественно. Теории, даже самые удачливые, тоже обнаружат неумоли­мую ограниченность, но все же радикально иначе. Они будут неизбежно превращаться в «очередную» догматику, но именно «превращаться», сами по себе оставаясь непреходящими рево­люционными достижениями мысли, затем метаморфируемыми,но и никогда не «компрометируемыми». Основания любой со­лидной теории продуцируются внерационально, не поддаются «чисто логическому оправданию» даже в математике (Е.Л. Фейнберг). Но в случае удачи, а равно с соблюдением со­вершенно неконструктивных эвристик развития социальной на­учной мысли (конкретно-историчность, революционность, преем­ственность, логико-семантическая це­лостность и т.д.), т.е. в исследо­вании без малейшего ожидания «практического результата», в следовании только логике самой науки  такая тео­рия и становится основой нового рационального дискурса.

Ситуация усугубляется и следующими обстоятельст­вами. Логический тип собственности на технологии гораздо слож­ней единственной хорошо изученной собственности на средст­ва производства. В современном глобальном мире «все связано со всем», что не должно быть обойдено теорией. Мировидение может быть только целостным, начиная с переосмыс­ления первобытности и т.д., а в целом социологически уже полилогического, философски-полилектического способа мышления.

Теории никогда не нужны народу (хотя именно ему в итоге и служат), в силу огромности, сложности, эзотеричности  и прочей «заумности». Причем дистанция между уровнем сложности теорий и массовыми представлениями быстро растет. Теории не нужны политикам и интеллигенции (в смысле «золотой середины» интеллектуальной пирамиды) нынешней генерации, выплывшим и действующим на старых и даже деструктивных идеях. Кроме перечисленных, препятствий для развития теорий предостаточно: всемогущий клир, даже российская «специфика». Тем не менее, все они должны быть преодолены. Ибо, иного пути прорыва нет и, видимо, никогда не будет. Когда с известным подтекстом частенько говорят, что теперь век образов, телевидения и тол­стых книг не читают, то это неправда. Все интеллектуальные пирамиды всех областей познания держатся только незримыми профессиональными вершинами, «языками» (книгами).

О.В. Летов, кандидат философских наук