ПОЛИЛОГИЯ
теория развития общества

Идеологическое обеспечение революции. Частичное

Реферат 5-го тома «Полилогия современного мира» А.С. Шушарина

В современном мире ускоренно становится всё теснее, но уже в смысле не межиндивидуального, а куда более могущественного, хотя пока в основном и латентно­го, межкультурного давления. А отсюда вытекают все стратегии, политики. Именно эгокультурность (собственность на культуры, язык, дух народа. – «ЭФГ») опосредованно и выступала во внешних формах «холодной войны» доминирующим противостоянием двух систем. Доминирующий мотив у всех один – выигрыш «наших» (народа, в том числе трудящихся) с полным безразличием к тому, что при этом произойдет у «других». Поскольку постэгокультурность  обладает самой глубокой, но не вещной, позитивно не осязаемой, «эфемерной» ценностью, то, прежде всего, это и был резко биполярный механизм взаимного «держания в страхе».

Глубинной объективной тенденцией было переприспособление всего производства, бывшего еще вне мировой капиталистической системы,  под новые нужды спроса и сбыта «дьявольского насоса»  метрополий. Причем никакой существенной субъективности, «злой политической воли» и пр. здесь нет. «…Основной силой давления были сами народные массы метрополий, вполне склонные жить получше неважно за чей счет и уж вовсе не склонные  жить похуже». Не столько социализм («коммунизм») раздражал Запад (хотя  идеологически это было так и именно так), сколько независимость этих богатейших «пространств» от западных «правил игры».

Крах линейной системы социализма был абсолютно неотвратим; может быть, его удалось бы несколько затянуть, что обернулось бы еще более резким провалом. Слишком глобальны, огромны и многомерны были перенапряжения ноосферы. Решающий фактор – не пропаганда, а огромное превосходство западной цивилизации в уровне жизни над советским социализмом. Неосязаемое богатство интеркультурного и духовно более высокого, более социально защищенного, безопасного образа жизни, в социальных мироощущениях не идет в сравнение с элементарными и броскими фактами разрыва благосостояния, потребительских уровней жизни. Если до эпохи НТР разрыв уверенно сокращался, то с началом НТР ситуация стала переворачиваться, разрыв начал быстро расти.

Даже чисто технически один и тот же процесс развития полупроводниковых технологий, вычислительной техники и программного обеспечения на Западе сразу стал ориентироваться на будущий массовый, товарныйпродукт – персональные ЭВМ, а в линейной системе – на типовой «ряд» универсальных казенных ЭВМ, прежде всего для функций управления.  Вероятно, это и послужило одной из основных причин особо сильного отставания электроники. В разработке ЭВМ на первый взгляд СССР с Западом шли «ноздря в ноздрю». Однако ориентация в СССР была на управление, а не на массовое применение.

Исключительно осложняло ситуацию и то, что США и НАТО ни на йоту не ослабляли усилий в гонкевооружений по всем мыслимым и «немыслимым» направлениям – от ядерных испытаний и космоса (СОИ) до всех видов обычных вооружений. Делалось это не столько из оборонительных соображений (они были достаточно симметричны), тем более не из агрессивных, а, как говорят сами теоретики НАТО, просто из «антисоветских» в смысле основного способа истощения всей метакультуры. Патология гонки вооружений была совершенно взаимной (равно как и бомбоубежища одно время в диких мас­штабах рыли тоже взаимно), определяясь, в конечном счете, не увлечениями политиков, а материальной патологией идущей к своему пределу эгокультурности в ее тогдашней, преимущественно биполярной форме.

Едва ли не основным сущностным моментом всего произошедшего является полное и по сей деньотсутствие сколько-нибудь релевантного идейно-теоретического задела. И это едва ли не ключевой пункт всей ситуации. Идей-то, конечно, произносилось много, но абсолютно ничего соразмерного зреющему революционному вселенскому перелому, в том числе накатывавшемуся системному  кризису социализма, не было. Не хозяйственно-политическая, а объективная история произошедшего, согласно самой природе бифуркационных, социально-исторически переломных процессов, в полном и адекватном виде вообще окажется по зубам только нашим потомкам.

Западный идейный «плюрализм» при всех неоспоримых исторических достоинствах не только оборотнаясторона идеолого-политической медали безоговорочного экономического принуждения, но и сам является весьма жесткой идеологической формой безраздельной «диктатуры глупости», вплоть до «индивидуального террора» (Ю. Хабермас). При полнейшей видимой свободе политического выбора анонимному капиталу совершенно безразлично, о чем там спорят в надстройках, – только бы обеспечивалось его господство. И наоборот, отживавшая коммунистическая идеология тем не менее вполне допускала, просто в совершенно иной форме дискурса, головоломные споры, но тоже только в своих преде­лах и формах.

Спектр реальных мироощущений людей всегда огромен и переменчив. Но в своем «чистом виде» трагизм отчуждения  состоит в чувстве растерянности, в ощущении бессмысленности жизни, проявляясь  в тенденциях всех форм ухода от нее. В наших условиях это примерно то, что близко к известному вопросу  В. Шукшина («что с нами происходит?»). Все диссидентские фигуры, даже «общенационального масштаба», оказались точно так же неплодотворны. Их идеи близки к социальному нигилизму. При любых личных качествах – эти интенции фактически либо наивно-прожектерски, либо банально-либеральны, либо и вовсе только против власти. Предположим, что научно-техническая интеллигенция» близка «среде» адекватных перемен. Но требовать от физиков, химиков или инженеров социологических прорывов совершенно нелепо. Абстрактная гуманистическая критика обнажившихся у нас зашедших в быстрый кризис порядков А. Сахаровым, А. Солженицыным, И. Шафаревичем, А. Зиновьевым и многими другими диссидентами – это по личному поведению, конечно, подвиг. Но «социология» их ровным счетом нулевая, а чаще подражательно-фундаменталистская. Действительно смелое часто оказывалось все равно разрушительным.

Постмарксистское понимание давно «постмарксистской» же действительности тре­бует ревизии ортодоксальных взглядов не только на социализм, но и на весь социум, начиная с первобытности. При полнейшем  отсутствии постмарксистского идейно-тео­ретического задела достаточно было политико-идеологической  «спички», чтоб «процесс пошел», что видно по исторически беспрецедентному для мирного времени начальному обвалу в огромном регионе, а в итоге – в раскручивающемся кризисе все­го мира. Некоторые утверждают, что если М. Горбачев не знал природы происходящего (а теперь абсо­лютно ясно, что этого не знала даже вся «мировая социология), тем хуже для него, не надо было и затевать. Но в столь серьезных делах исторического масштаба редчайший человек обладает способностью знать, что именно он не знает. Крах можно было оттянуть, при совершенно неясной удаче смягчить, но он был неумолим.

Первым незамеченным звонком  был принятый в июне 1983 г. закон о трудовых коллективах.  В условиях  роста динамизма про­изводства коллективизм все чаще выступал не только как консерватизм, но иногда и как доминанта в коллективах наименее почтенной его части. Невозможность уволить наглеца или бездельника является посткапиталистическим завоеванием, но невозможность его наказать (как это жестко делается в рыночной системе или дела­лось в адекватной фазе плановой системы) превращается уже отнюдь не в завоевание, а в один из самых резких дефектов «технологического феода». Мы все понимаем, в частности, что права человека выше прав нации, но редко хотим понять, что они в определенных отношениях также и выше прав коллектива; последний – форма, средство, условие и пр., т..е. что угодно, но только не субъект. Человек никогда не может «освободиться» от языка, родства, профессии, соседства, рынка, локального коллектива, но может исторически и в определенных отношениях освобождаться от господства снятием этих же форм как доминирую­щих и отживших.

В этой обстановке вседозво­ленности долгожданный «новый поворот» и обернулся провалом подчас и в раннее средневековье, а же­ланный «свежий ветер» вскорости так посвежел,  что поднял с социального дна весь «мусор». Трудно найти хоть одно движение или на­чинание, в котором бы не нашлось чего-то рационального, так как в отжившей системе «все стороны жизни» в общем равно­весии были неизбежно так или иначе поражены, как по-своему в любой критической форме. Но почему-то не было ни одного движения или начинания, которое бы не обрело уродливые, патологические формы и разрушительные последствия.

Индивидуальная трудовая деятельность давно под­лежала некоторому расширению (в отдельных формах она была всегда), но без «самоконтроля» нормальной конкуренцией, вообще ее механизмов, гибко меняющихся жестких внешних норм, общественного учета и контроля превратилась в сферу спекуля­ции. Закон о кооперативах начал разрушение основного произ­водства, поскольку львиная доля кооперативов образовывалась не «с нуля», как в Китае, а при предприятиях, т.е. на дармовом оборудовании, дешевых «закупочных» и вольных «продажных» ценах. Появление так называемых «олигархов» было обязано прежде всего финансовым спекуляциям в условиях неконтролируемой ин­фляции, многообразия валютных «ножниц», экспортно-импорт­ных льгот и т.д. Можно возразить, что санкционировавшие все это «законы» появлялись позже. Но они шли уже по следам реально происходившего.

Суть не в том, что есть деконструкция, а в том, что, наобо­рот, деконструкцией мы  называем тот объективный само­разрушительный процесс, в который примерно в 1990 г. всту­пил социализм и (пока менее заметно, но уже глобально) весь  мир.

В условиях рыночных реформ все политические силы опираются на ту же самую, что и была, социальную науку, лишь слегка модифицированную ортодоксальную, а в основном перевернувшуюся либеральную. Иными словами, эта наука нерелевантна изменившимся реалиям. Полный хозрасчет» пусть иносказательно,  но идейно уже окончательно «объявил» экономическую «атомизацию» всего постатомизированного производства. 

Многие способные люди, в линейной форме (при Социализме-1. – «ЭФГ») не находящие приложения своим силам, по­лагают, что рынок – это как раз для них. Но рынку, в строгом смысле, нужен только один доминирующий тип способностей и инициативы, а именно коммерческий, который в итоге, за редким исключением, под­чиняет себе все остальные, бесконечно многообразные, человече­ские способности и инициативы. Иными словами, «экономическая свобода» существует для немногих, «порабощающих» всех прочих. В индустриальном секторе объективно необходим не возврат к контролю рынком, а, наобо­рот, подъем к научному, аналитическому эксфункциональному контролю. В результате такого обобществления технологий  (процессов производства) товарность и ры­нок получат большее развитие, но суть этого обобществления к са­мому рынку не имеет ни малейшего отношения. Ес­ли мысленно представить, что все без исключения страны стали строго рыночными, то сами мироотношения с рынком по сути ничего общего все равно иметь не будут, а будет идеальная «антирыночность», т.е. чистейшей воды неоколониализм в неко­ей особо «свободной» перспективе с ужасающими последствия­ми. Глобализация, прежде всего, как информатика, несет больше угроз. Во-первых, движение финансов становится мгновенным и все более неуправ­ляемым. Во-вторых, это глобализация СМИ, все более пронизываемых «двойными стандартами», «грязными технологиями». Организация демократического и всеобщего контроля над этими процессами станет одной из самых сложных и самых трудных для решения задач XXI в.

Капитализм, пол­ностью сохраняя свою природу, во многом действительно изме­нился; и социализм имеет как глубоко отстающие, так и пре­восходящие компоненты; и он же экономически трудно идентифицируется. «Но надо видеть как раз всю полилогическую «много-параметричность» всей системы (как, конечно, и «мировой капиталистической») и, что самое главное для научной мысли, учиты­вать возможность спасительной «невероятной», негэнтропийной траектории и соответственно требующей фундаментального познания, генерализующей «точки зрения». Имеющая рациональную нишу,  рыночная интенция, превратившись в абсолютную, примитивизировала через свою разрушительную  призму представления обовсем на свете: о морали и семье, о воспитании, здравоохране­нии и т.п.

Историче­ская мгновенность рождения бизнеса, бирж, банков, «новых русских», не­обыкновенная легкость  коммерциализации директоратов и пр. являются неопровержимым свидетельством, что от технологического «планового торга» происходит безусловное падение к более простому типу связи, разрушающей более высокий тип, т.е. деградация. Полоса техногенного развития в виде волны индустриализ­ма, вытаскивающего людей из беспросвет­ной нужды и голода, в развитых регионах заходит в свой пре­дел. Это развитие происходило и происходит в виде стихийной и все более бессмысленной капиталистической гонки. Но дело состоит вовсе не в «патриархальном приостановлении» неумолимого научно-технического прогресса, а в преодолении стихии техногенности, ее снятии постановкой под более высокий контроль научно-гуманистического развития.

Запад выиграл не «холодную войну», а действительно  длительное, позиционное «холодновоенное сраже­ние» с еще не покоренным всей «мировой капиталистической  системой» регионом. Сама по себе неоколониальная экспансия капитализма в строгом содержании явление мирное, бескровное и честное порабощение. Но по со­крушительности, беспрецедентному обвальному  характеру и содержанию обозначившихся перемен на самое на­чало войны очень похоже. «Дьявольский насос» заработал в новом, открывшемся, направлении на полную мощь. Когда обломки бывшего СССР уже явно покатились «на обочину мировой цивилизации», в полной мере и все игры Запада с «открытостью-закрытостью» мигом обнажили свою суть откровенной асимметризацией. Вполне возможно, что Россия в ближайшие  20-30 лет будет оставаться страной дешевого и высокоэкологич­ного топлива, что создает совершенно естест­венные причины его экспорта. Но это может быть реализовано, по меньшей мере, в двух прямо противоположных направлениях: трудной, затяжной «постиндустриализацией», включающей и сырьевой экспорт, и легкой, быстрой территориальной (сырьевой) неоколониализацией, сопровождаемой деиндустриализацией.

При всей «договорной справедливости» ВТО фик­сирует реальную асимметрию системы в пользу развитыхили, чуть шире, стран с крупномасштабным внешнеторговым потенциалом. Противоречивость ситуации вокруг ВТО  состоит в том, что в этом еще как бы самом слабом, но с большим числом участников институте в процессе отладки многосторонних связей со временем может развернуться борьба за смену влиятельного большинст­ва. В межсистемных границах действовал жесточайший взаимный протекционизм. В частности, СССР, в силу масштаба производства, в любой момент вполне мог бы завалить «рынок» и почти любых конкурентов отдельными товарами, иногда даже и вполне высокотехнологичными (например, алюминий,ядерное топливо, текстиль, даже некоторая продукция маши­ностроения и мн. др.), но по принципам «свободной торговли» ничего подобного категорически не дозволялось. Любые такие попытки квалифицировались как демпинг (хотя для действительного рынка это совершенно нормальный ход) и тут же бло­кировались.

К «новому мировому порядку»,  даже «мирному», мир­ного пути не существует. Так что, как это ни кощунственно звучит, беда даже не в самом по себе «новом мировом порядке», а в том, что путь к нему самоубийственен для всего человечества. По заявлениям политиков, мир из биполярного становится многополярным, многополюсным, многоядерным. По ряду признаков мир сейчас действительно движется к некоей многополярной форме, но только не в смысле благого мироустроения, а в смысле простейшей формы «исполнения» современной эгокультурности. Пространственный, качественный и количественный рост вооруженности стремительно обгоняет развитие ограничивающих и даже просто сдерживающих общественных, институциональных, политических форм. Производительные силы человечества тысячекратно опережающими темпами стихийно предпочитают развиваться в разрушительном направлении. «…С крахом «коммунизма», «империи зла», наоборот и вопреки декларировавшемуся умиротворению, весь мирпревращается в рассадник зла». Главная суть даже не в военно-политических оболочках, а в тенденции эгокультурной варваризации самих народов. С распадом СССР «первобытная» варваризация народов мира приводит к ситуации, когда возможно все: где тоньше, там и будет рваться, с растущими шансами разорвать в клочья всю «социальную материю». В условиях эгокультурного мира никаких институ­тов, ограничивающих масштаб военных конфликтов, «физически» еще не существует. Реально действуют только взаимоугрозы, которые с концом биполярной доминанты тоже приобрели во многом лабильный, как бы не просчитываемый характер, все легче провоцирующий авантюры.

Трудно оценить последствия прихода к власти «людей» с органическим воровским габитусом, брутальностью, по К. Ясперсу, и прочим (действенным) менталитетом. Образно говоря, мы в состоянииоценить, например, степень гниения продуктов, уровни старе­ния сооружений (зданий, техники, коммуникаций, даже лю­дей), но пока не умеем достоверно и убедительно даже прики­нуть снижений качеств людских, последствия которых со всей очевидностью становятся все более опасными. Так что благословенный западный «конец истории» (Ф. Фукуяма) все более угрожает подлин­ным концом истории всего человечества.

Автор выделяет следующие признаки процесса дальнейше­го саморазложения общества: во внутренних процессах са­моразложения с островами как консерватизма, так и реформаторских «маяков» (это проявляется в относитель­ном «успокоении» законодательного процесса); и в политиче­ских формах (неизменность «генерального курса» становится безразличной, например, к успехам КПРФ на одних выборах и к их неуспеху на следующих), и во внешних, неоколонизационных (проявляется в начальном образовании финансо­вой связности курсов ценных бумаг с ситуациями на фондовой бирже... в Гонконге).

«Революционные» интерпретаторы помогают прояснить, что единственный позитив произошедшего, вы­раженный торжеством деморыночного мифа, состоит только в разрушении некоторых компонентов отжившей системы (заодно и со всеми ее достоинствами) с горделивым обозначением «революции». Вместе с тем ортодоксы и прочие («недеморыночные») оппоненты тоже заблуждаются, когда от­рицают неизбежность, неотвратимость краха отжившей систе­мы. Признавая историческую неизбежность демо­рыночного обвала как неотвратимого вступления в неустойчи­вое равновесие, с научно-гуманистической точки зре­ния должны быть выявлены и позитивы произошедшего. Но они столь скромны, что их и сформулировать весьма затрудни­тельно. Действительно, в историческое одночасье произошло освобождение от отжившей идеологии «коммунизма», от неко­торых управленческих производственных структур  и от высокой внешней «закрытости». Но освобождение практиче­ски во всем объеме не восходящее, не «преемственно-обнов­ляющее», а энтропийное, деструктивное. Произошедшая в деконструкции хаотизация, коммерческое и прочее опускание самого производства, практики, интересов сделали адекватную статистику невозможной. В условиях деконструкции все данные статистики становятся извращенными по своей сути. Так, величин ВВП может быть  ровно столько, сколько концепций его вычисления и методов формирования первичных данных.

Обе основные позиции «либерализма» и «ортодоксии»  представляют собой два варианта или две, хотя и прямо противоположные, субпарадигмы одной парадигмы экономизма с вполне определенными образами бу­дущего: торжества некоторого сносного рынка (капитализма) или некоторого смягченного плана («социализ­ма»), т.е. доминирования частной (с государственными элемен­тами) или доминирования общественной (с контролируемыми частными элементами) собственности на средства производст­ва.

Вся постсоюзная метакультура вступает в бифуркационную полосу  декон­струкции с развивающимся полем траекторий от катастрофы  до «неве­роятной», спаситель­ной, восходящей траектории (обобществление технологий), ак­тивирующей тяжелейший процесс восходящего перестроения и всего мироустройства.Соответственно, на реальной посткапиталистической   почве либералы доминантно деструктивны (с радикаль­ным вариантом некоторого неофашизма), а ортодоксы консервативны (с радикальным вариантом некоторого нелепого «про­летарского повтора» или неосталинизма). В этой постпарадигмальной позиции образ будущего принципиально отсутствует – теоретически, а не в политических «манифестах».

В случае избежания катастрофы и реализации восходящей, революционной траектории будущий более высокий порядок самообразуется, а не конструируется. Как в свое время из «Капитала» следовал единственный «вывод» – «обобществление средств производства», так и в данном случае следует единственный «вывод» – «обобществление технологий». Можно лишь добавить, что это бу­дет интернациональная  «постиндустриализация», но не капиталистическая и не плано­вая, а постплановая, т.е. не с ликвидированным, а уже со сня­тым (неведомой, более высокой доминирующей формой производства) «планом», но и с несколько более развитым рынком в его рациональных внутренних и внешних нишах.

Метафорой основной «формулы» деконструкции на нашей ниве является партикуляризация, или эгоизация, в самом теле метакультуры от республик, местно­стей, профессий, учреждений, коллективов до семей и индиви­дов. 

Нынче основным содержанием реформа­торских намерений и действий утвердилась именно капитали­зация, выход на первые роли частного интереса. Но если сотни лет назад в Европе это был суровый, даже кровавый («первоначальное накопление»), но прогрессивный  естественно-исто­рический процесс, то теперь он раскручивался как противоестествен­ный, за пределами «честного» малого бизнеса, как процесс патологический, а потому как в «благих», «для народа» дей­ствиях властей постоянно камуфлирующий обман.

Букваль­но мазохистское разоблачение всего и вся «советского», «социали­стического» было беспрецедентным. А обеспечивало всю эту вседозволенность славное племя мастеров публично­го слова – газетные и радиотелевизионные журналисты. Старые, догматические идеологические институты силу быстро утратили, но вместе с ними исчезли и всякие нравственно-профессиональ­ные ограничения. Сохранив свою функцию «производства новостей», журна­листы, как и весь народ, стали самостоятельно социально «мыслящими» по любым вопросам. Но только в отличие от «народа» они располагают полосами, микрофоном, телеэкраном. Журналисты теперь сами доподлинно знают, что происхо­дит в социально-политических «материях», кто «плохой», кто «хороший». Знают они, естественно, и чего хотят их новые хозяева.Освобожденная от «удерживающих институтов» и разбуженная ра­нее подавленными (П. Сорокин) низменными качествами людскими, публика выдвинула далеко не лучших своих представителей. Складывается ситуация, что если кто-то не мелькает на ТВ, то он не имеет социального существования, что ужасно для интеллиген­ции, производителей текстов и слов. Перевернувшийся научно-публицистический «клир» и по сей день выполняет интеллектуально ведущую функцию в деконструкции. Вместе с тем «главным героем» обвала был сам заблудший на­род, его действительное большинство.

Благодаря незримой «забойной силе» становившихся «самостоятельными» «трудовых коллективов» шел разрыв адресных связей, как следствие – снижение производства. Поэтому официальная либерали­зация цен была уже абсолютно вынужденным, полностью предопределенным шагом властей. Все уже шло само собой. «Реформой» все это можно называть лишь с боль­шим преувеличением. В ходе «реформ» превалировало решение именно политической задачи, ибо фискальная функция приватизации была смехотворно ничтожной. Трудно говорить и об «эффективных собственниках»: «хвататели могут быть исключительно эффективными, но только в самом процессе хватания».

Если деньги обесценивались стихийно, но отпуск цен был хоть и вынужденным, но регулятивным актом властей, то прива­тизация уже катилась без властей. Одновременно шел ма­лозаметный, но едва ли не основной процесс самозахвата («тру­довыми коллективами», администрацией) предприятий, а то и их структурных подразделений. А это и было не что иное, как монополизация, ибо в условиях линейной систе­мы никаких монополий не было. Вместе с тем никакой действительно солидной альтернативы тогдашнейприватизации уже не существовало, разве что без ваучеризации. По мнению многих юристов, ваучер­ная приватизация никаким законом не предусматривалась, а потому сделки с ваучерами юридически недействительны. Однако «незаконность» в крутые времена – дело вообще малосущественное.  «Законность-незаконность» законно может устанав­ливаться только судом. Но если суды с более просты­ми вопросами «производят дела» иной раз несколько лет, то делать ставку на юриспруденцию относительно приватизации довольно наивно. В то время как на Западе подобные процессы суть адаптивные эволюции хозяйственных форм в пределах системы (и акцио­нерные буффонады участия трудящихся), то в наших условиях все это своего рода вопросы анализа техники и оформления уже идущего разграбления. С неких еще горбачевских времен  это уже бы­ли не «реформы», а в основном вынужденное «оформление» обвала в деконст­рукцию.

«Модель мира» (А. Тойнби) самопревратилась в модель «антими­ра». Сколько-нибудь влиятельный поликультурный «образец» на планете исчез, что и проявилось в  «кризисе интернационализма» (Р. Дебре), т.е. в «скачке» эгоизации и в пока латентной варваризации народов мира. Главным деятельным героем в «большой истории» являются сами заблуд­шие народы, массовые «акторы», «ответившие» сейчас на Вызов эпохи покорным обвалом – «добровольной» игрой по правилам эгокультурного, неоколониального мира, но опять же на совершенно другой почве.

Как бы ни велика была роль личностей, властей, интеллиген­ции, действительно возрастающая именно в переломных процессах, но любая политика (деятель­ность властей) нигде и никогда не способна выйти за пределы хотя бы молчаливого, но именно согласия большинства масс (хотя за ними скрыты структуры,отношения, материальные тенденции, обуславливающие их «по­ведение»). Столь же верно и обратное утверждение: каковы умонастроения масс, даже пассивные, только примерно таковыми и могут бытьполитика, элиты и пр., с не таким уж и большим, как иногда кажется, пространством маневра (особенно в прогрессивную сторону).